"Вошел в зал и краем глаза увидел, что все места заняты. Кто был в зале не знаю, т.к. не оборачивался к нему лицом, а все время смотрел только на сцену", - пишет публицист и общественный деятель в Facebook, рассказывая о посещении церемонии прощания с Людмилой Алексеевой в Домжуре.
В глубине сцены стоял гроб с телом Людмилы Михайловны. Около него дежурил меняющийся почетный караул из четырех человек. Одним из стоявших в почетном карауле, когда я вошел был Саша Даниэль. Слева от гроба на сцене стояли три или четыре ряда стульев, на которых сидело человек 15. Увидел и узнал сидящих с краю Аллу Гербер и Валерия Борщева, он тоже меня увидел и мы кивнули друг другу. На кромке сцены во всю ее ширину высился довольно высокий "барьер" из цветов. Я положил свою розу туда же, на секунду задержался, пытаясь разглядеть Алексееву, и затем вышел из зала через другую дверь. Там на площадке лестницы встретил еще двух знакомых, мы поздоровались, затем я пошел вниз и вышел на улицу. Наверное, все это у меня заняло минут 5-7.
Дальше я могу ошибаться, но хочу сказать, что атмосфера на сцене и в зале мне показалась не просто траурной и спокойной, когда люди грустят и тихо думают об умершем человеке, а скованной, напряженно-молчаливой, стесненной, даже может быть несколько подавленной, будто все присутствовавшие на сцене и в зале люди чувствовали себя несвободно и неспокойно.
Выйдя из ворот Домжура, я пошел в сторону Тверского бульвара, пройдя уже без досмотра через другую рамку. Здесь полиции было намного меньше. Позвонил по телефону товарищу и он объяснил мне, что ожидается приезд на прощание с Алексеевой Путина в сопровождении полного состава Совета по правам человека, заседание которого у Путина проходит вроде бы как раз сегодня утром.
Почему я пишу этот пост? Хочу сказать, что выйдя из Домжура, я очень сильно пожалел и жалею сейчас, что, положив цветок на барьер сцены с гробом Алексеевой, я НЕ ДОГАДАЛСЯ И НЕ СООБРАЗИЛ (если бы догадался, то наверное решился бы это сделать) ПОВЕРНУТЬСЯ ЛИЦОМ К ЗАЛУ И СКАЗАТЬ, что, по-моему, надо было в этом зале и в эти минуты сказать, чтобы разрушить и изменить атмосферу скованности, которая в нем царила.
Скажу это сейчас, и очень жалею, что не сказал этого в Домжуре: "Дорогая Людмила Михайловна, я всегда был Вам благодарен и останусь благодарен за две вещи. За то, что Вы всегда когда только могли и на всех уровнях публично защищали российских политзаключенных. В последние годы это были Пичугин и Юрий Дмитриев, Сергей Мохнаткин и молодые люди обвиняемые по делу "Нового величия" и "Сети", девушки из Pussy Riot и многие другие, а буквально накануне Вашей смерти Вы защищали арестованного Льва Пономарева. И еще я очень благодарен и всегда останусь благодарен Вам за вашу изданную сначала "там", а затем и в "самиздате" книгу "История инакомыслия в СССР", в ней названы и сохранены для истории около двухсот имен российских политзаключенных и рассказано об их деятельности. Ну и кроме того, Вы всегда были по-настоящему расположены ко всем людям и всех нас привечали, в том числе и меня".
Дальше можно было бы, обращаясь залу, предложить: "Наверное, многие могут и хотят сказать слова благодарности Людмиле Михайловне. Почему бы этого сейчас не сделать?"
Мне кажется, присутствующие в зале эту мысль бы поддержали, и члены МХГ и близкие Людмилы Михайловны тоже бы не возражали и были бы довольны. Но что не сделано, то не сделано.
В заключение хочу сказать, что так как прошла и была организована в Домжуре церемония прощания с Людмилой Алексеевой в нашей стране прощаются не с политическими оппозиционерами (вспомним Сахарова, Юшенкова, Новодворскую, Немцова) и не с деятелями культуры (вспомним Окуджаву, Войновича и др.), а с нужными и важными для государства и для власти людьми. В определенном смысле (см. выше) мы сами на такую церемонию прощания с Алексеевой согласились и в каком-то смысле "отдав" прощание с Людмилой Михайловной в руки государства и ФСО перед ней виноваты.
Но есть и другой момент. Людмила Михайловна Алексеева, наверное, больше чем какой-либо другой человек сама своей деятельностью после возвращения из эмиграции в Россию в 1993 году способствовала и содействовала тому, что московские правозащитники и правозащита превратились в России в профессиональную и грантовую деятельность, политически нередко беззубую и политически конформистскую (в каком-то смысле СПЧ при президенте результат этого).
У диссидентов первой Московской Хельсинской группы было к правозащитной деятельности другое отношение, мне кажется, она была гораздо более политически острой. Но сам я в советские времена не был диссидентом, а позже никогда не считал себя да и не был правозащитником и тем более историком правозащитного движения... Поэтому высказанная выше мной оценка это оценка "со стороны". Надеюсь, она не оскорбляет память Людмилы Михайловны".